Последняя надежда

Последняя надежда

Взорванные судьбы:  в катастрофе на шахте «Листвяжной» погиб внук стариков-инвалидов Каргиных, бывший им за сына и их последней опорой в жизни и в старости…

Бабушка и дедушка ждали горняка дольше всех семей, в которые взорвавшаяся шахта принесла горе…

Старики Каргины 12 дней, все долгие и горькие 300 часов ожидания, не поверив в смерть и отказавшись с женой Вани от выплат, молились за него как за живого, ставили свечки в «богородицком» храме за здравие внука, поддерживая, убеждая друг друга: «Ванюшка наш – настырный, он – выберется из шахты», «Он сможет!», «Сыночка, слышишь? Мы тебя очень ждём…».

Но невозможное —  невозможно. Спасатели нашли тело их внука, 26-летнего Ивана Бараева,  вместе с телами других погибших горняков в самом эпицентре взрыва. Всё.

Последняя надежда в последний раз обожгла сердца деда с бабой потом ещё — на  другой день, до ДНК и процедуры опознания, но после – ВСЁ! И как с этим быть? Как жить – без Ваниного будущего, без его планов, надежд? И без его – старикам, возраст которых уже к 70, — опоры?

… Шахта взорвалась 25 ноября… Когда в ней начался внизу ад, в родном Ванином селе Беково (в двадцати минутах езды от Белово) взрыва не слышали, оно далеко. А и почувствовали бы, город-то и район один, приняли бы за обычные рабочие безопасные взрывы с близкого угольного разреза, от которых, говорят в Беково, не раз на дню дребезжит посуда, трясёт стены и над крышами, огородами и любимыми ребячьими местами для игр уж давно круглый год висит смог.

— Для нас с дедом то утро было обычным, — рассказывает мне, встречая, тяжело вставая с дивана, с трудом, опираясь на палку, стук-стук-стон, шагая навстречу, бабушка Вани, Людмила Павловна,  в чёрном платке. В заплаканных глазах, увеличенных плюсовыми очками, — горе такой силы, что в глаза, хоть и к шахте я – ни с какого бока,  смотреть не могу.

Беру её за руку. Она рассказывает, с тоской и любовью, как накануне тогда приготовила, позвонила из деревни в Белово, позвала Ваню с Катей, он женился три года назад, на любимый его бешбармак.

— Приехал один, Катюшка помогала сестре клеить обои, съел две чашки, взял с собой домой немного. «Возьми ещё…» — «Мне, баба, хватит…» Обнял нас и – назад, Ванюшке было скоро ехать на смену… А когда, в конце «его» смены, взорвалась шахта, и мы ещё несколько часов не знали… На сердце даже – четверг, утро, телевизор с каналом о путешествиях,  чай, дела по дому… – ни тревоги у нас, ни предчувствия… А как про взрыв после узнали, и что Вани среди вышедших наверх нет, и что поисково-спасательная операция идёт… Мы не поверили в плохое… Мы, и Катя, и все родные молились, чтобы выжил и жил.

И шли дни.  Пропавших в шахте все уж записали в погибшие. Но Катя – мне: «Бабушка, я знаю, он – живой, чувствую…» — «Мы тоже!»

К тому же на вторые сутки после взрыва Ваня приснился бабушке.

— Я увидела его в шахте, измученный, грязный, кричит: «Быстрее!» И не один он там…

Сон тогда сразу давал деду с бабой, жене ещё сильнее надежду, что спасатели найдут Ваню живым. Теперь же, время спустя…, и как погибшего Ваню в шахте нашли, подняли, и похоронили – вот, на прошлой неделе…

— И я всё мучаюсь, как подумаю, что …если Ваня и другие ребята не сразу во взрыве погибли, а ещё сколько-то жили, страдали?…

— А если внук погиб сразу, то почему он вот так приснился, так подал весть?

— Его душа переживала так, значит, уже за других, за товарищей, кто дольше его прожил. Ваня же наш всегда был таким – стоял за других. Многие его звали «очака» — с нашего телеутского языка это «братишка».

… А почему бабушка не просто дорожит, а верит в «письмо», отправленное душой внука в его смертный миг или час?… В судьбе этой семьи такое уже было. У Людмилы, известной в округе лыжницы-чемпионки, доярки, школьного завхоза, и у её мужа, у шофёра Тимофея Каргина было трое детей. Двое умерли в последние годы, от рака. А дочка Олеся погибла молодой.

— Мы не знали, как именно… Оказалась случайно свидетельницей преступления, её убили, под поезд бросили… Это она после приснилась, мне «рассказала»…, как она плакала, просила не убивать… И наш Ваня – Олесин сын. После её гибели Ване было всего четыре годика, мы, на семейном совете, договорившись с Ваниным папой, забрали малыша к себе. Там не было, а в нашем селе есть и детсад, и школа, и мы с дедом были ещё молодыми… И так Ваня и вырос с нами, Ванин папа нам растить помогал. И Ванюшка стал нам заместо сына.

А как Ваня профессию шахтёра выбрал? Он ещё в пять лет нам заявил, на вопрос, кем хочет стать.  – «Я стану — мужиком!» Позже, в школе, в началке, сочинение написал: «Я хочу стать мужиком! Мужик – это, значит, сильный, ответственный, за семью стоит, всё умеет, всё делает». И он у нас с дедом такой на самом деле и вырос. И профессию мужскую, настоящую, шахтёрскую, сам выбрал… Трудно было из села на шахтовый автобус добираться, полгода мы его возили. Потом Ваня в город переехал, квартиру в ипотеку взял. У деда машина совсем старая стала, сломалась, Ваня нам машину купил, к врачу самим, в магазин ездить. Ходим мы плохо. Дед, чтобы мусор вынести, пять раз на пути отдыхает. У меня коленный сустав рассыпался, операция срочно нужна… В очередь на операцию надо вставать…

И он у нас ребёнок был золотой… И если б не взорвалась шахта, на выходные был бы уже снова у нас, дров наколоть, снег почистить… И наш Ваня восемь лет отработал на шахте, ему до шахтовой пенсии четыре года оставалось. Говорил, потом уйду с шахты, вернусь в село, стану фермером.

Но ничего этого уже не будет. Ваня должен был бы нас с годами хоронить. А, видите, похоронили мы его, и осталися мы старые, и кому мы нужны?…И главное, наш сыночек, Ванечка, не успел познать радость отцовства, не понянчил первенцА  своего!

… А вместо этого попал во взрыв. На экспертизе я настояла, и мне его показали. И какую же муку и боль вынес он. Голова обгорела, весь закопчён…

К похоронам сделали всё, как я сказала. На дно гроба постелили покрывало из дома, подвернули под подушку, чтоб головка у ребёнка нормально была. Костюм было на обожжённое не надеть, положили сверху. Потом сверху телеутский платок, церковное покрывало… Меня, как указания давала, врач спросил: «Кто Вы? Как себя чувствуете? Вы – сильная…» — «Я бабушка, мне плакать нельзя. Ваня сильно жалостливый был, если я заплачу (к примеру, моё больное колено болит), со мной будет плакать, лекарство нести…»

… Ваню похоронили в закрытом гробу в Беково. На похоронах было много людей. Двор возле родного дома, который он хотел почистить от снега, сейчас пуст, вытоптан до мёрзлой земли.

… Снова хлопает дверь. Снежный ветер входит в дом вслед за людьми, на кухню, в горницу, к длинным, задержавшимся с похорон старым лавкам. Они идут – поддержать, помыть пол, что-то принести. Но время пройдёт – и  Людмила Павловна и Тимофей Софронович останутся одни. И каждый раз, как зашумит зимним одиноким вечером в печи, загудит, нарастая…, отныне они будут вздрагивать, вытирать мгновенные слёзы, сразу подумав о Ване, о «Листвяжной», о взрыве…

— Дома-то, когда кидаешь в печь уголь, бывает, вот так и пыхнет, аж дверку откроет. А в шахте той сколь  накопилось газа и угольной пыли, и взрыв был каких страшных сил, страшно даже представить… – объясняет многодневную думу и найденное сравнение бабушка.

— Бедный мальчик,  — вырывается у меня.

— Не надо так говорить, не люблю, — выпрямляется с мужеством и с достоинством, которое передаётся и идёт у сильных духом людей памятью, воспитанием и по крови. – Не бедный он. А мужик. Говорил с детства: «Мужиком стану», и стал, и мужскую профессию выбрал. Мужик. Настоящий мужчина. Ваня радовался, когда я его так называла… Ещё однажды сказал, что я мужик, шахтёр, умру геройски. Так и вышло… А тем, кто высказывается, наверху, или из молодых в интернете: «… кто их заставляет идти работать в шахту, погибать?», отвечу. Работа есть работа. И вы, значит, по-иному жили, хлеба чёрного не ели… И не им жизнь судить, жизни не зная.

И я повторяю за бабушкой Вани простую вечную истину о людях, на которых держится мир:

— Настоящий мужик.

Прощаюсь. Подойдя к старому подоконнику, с поминальной стопкой шахтёру, переспрашиваю. Почему она с водкой и с куском хлеба – не одна, а две?

— Одна – Ване, хоть спиртное и не любил, вторая – всем погибшим на шахте, — говорит бабушка и даёт в дорогу конфеты и застывшую, с морозилки, нарезку для бешбармака, — помяни Ваню, ребят. Они достойны долгих воспоминаний, добрых слёз и народной памяти. И сколько их будут помнить, они будут жить.

И мы обе плачем.

PS. В старой избе деда и бабы шахтёра отходят стены, лопается фундамент, у них — ледяные полы и туалет на улице. «С шахты уж приезжали, летом — сделают ремонт, и туалет, ванну — сделают  дома», — говорит с надеждой бабушка с пенсией 10900… – «Но потом каждый год придётся машину заказывать, яму с канализацией откачивать, вывозить. А это и ваши деньги, и силы. А нельзя, чтоб и ремонт шахта сделала бы, и квартиру однокомнатную в городе бы вам дала?» — «Нет, шахта на такие расходы не пойдёт. А сразу в город мы не поедем. Отсюда все «ушли», и мама Вани, и дядя, и сам Ванюшка…»

От автора

Без конца…

Сегодня хоронят последнего из катастрофы с «Листвяжной» — 48-летнего Виталия Боровикова.

Трагический счёт этой аварии — 51 погибший – закрыт, предан земле. А какие это реально лучшие сыновья, отцы, мужья, братья… из «Последней смены»!   Погибшие и чудом выжившие останутся в репортажах нашей газеты — «Последний бой», «Последний живой», «Последний крест», «Последний путь» и в этом — «Последняя надежда»…

И общий счёт погибших – в новом веке, в кузбасских шахтах —  ужасает. Так вышло, за считай 20 лет мне, репортёру, пришлось работать на всех массовых катастрофах региона. И нет тяжелее и беспомощнее репортёрских встреч – с вдовами, с маленькими детьми, с осиротевшими стариками. Я видела стоявший накрытым неделю праздничный стол – шахтёра ждали с работы в день рождения, но — взрыв на шахте, и он погиб. Я видела, как на похоронах парня бабушка закачала, как колыбель, тяжёлый лиственничный гроб и запела любимую колыбельную. Я знаю дом, где погиб горняк, после смерти жены после родов один растивший младенца… И число жертв растёт, доколе? Приведу только цифры. В катастрофах на шахтах погибли в последние годы: на «Тайжине»  — 47, на «Ульяновской» и «Юбилейной» — 110 и 39, на «Распадской» 91 человек…