«Театр – это такое место, где люди верят в то, чего нет на самом деле». Мысль красной нитью проходит через всё действо постановки Петра Зубарева «Хлам искусства», премьера которой прошла на прошлой неделе в Театре кукол Кузбасса имени А. Гайдара. Главный режиссёр возрождает традицию взрослого спектакля и вместе с актёрским коллективом берётся за материал авторов дореволюционного журнала «Сатирикон» А. Аверченко, А. Бухова и Н. Тэффи, на основе которого предлагает зрителю четыре эпизода, с большей или меньшей долей юмора и иронии показывающие закулисье «храма искусства». Как и почему «храм» превращается в «хлам» и в чём истинное предназначение театра, говорим с режиссёром Петром Зубаревым и артистами-кукловодами Назилёй Синюковой и Константином Черепановым.
– Пётр, «Хлам искусства», по сути, рефлексия об истинном предназначении театра, о живом театре?
– «Хлам искусства» и сделан-то был из хлама – из того, что мы нашли у себя в загашниках. А к материалу я уже прикасался. Спектакль «Вруны» по семи рассказам Аверченко в Хакасском национальном театре кукол «Сказка» живёт уже 14 лет. Но там другая тема – о человеческом вранье в целом. А здесь мы взяли курс на враньё театральное. На мой взгляд, театр должен быть братством. Если люди делают одно дело, они несут определённую энергетику со сцену, и если зал отвечает тем же, происходит чудо любви. А мы говорим о случае, когда сцена врёт зрительному залу, а зрительный зал, в свою очередь, может врать сцене. «Хлам искусства» – это спектакль об утерянной любви между сценой и зрительным залом.
– Актуально это в наши дни?
– Актуально вообще всё. Неактуальны могут быть произведения, написанные по поводу конкретных исторических событий. Всё, что касается человека, написал ли это Аристофан, Шекспир, Коляда, мне кажется актуальным. Что бы мы ни говорили, люди мало меняются: те же интересы, пороки, достоинства. Меняются ритм жизни, формы взаимодействия. И театр тоже. Причём, на мой взгляд, не в лучшую сторону. Он растерял самое главное, то, что мы в финале пытаемся уловить.
– А что главное?
– Мы как-то спросили замечательного педагога Галину Александровну Жерновую о том, как не потеряться: «Есть такой подход к театру, есть вот такой. А как определиться, кто ты есть?» Она говорит: «Дети, самое главное, чтобы в основе была жизнь». То есть живые мысль, чувство, логика, и можно крутить вокруг них любые приёмы. Мне жалко, что не весь мировой театр слышал Галину Александровну. Экспериментов, медиасредств, бесконечных видеопроекций сегодня много. Меня это отвращает от театра. Это здорово, но только если есть жизнь. Если я не вижу, что актёр на сцене сам прожил то, что он играет, зачем это тогда?
– Назиля, удалось поверить на сцене? В чём-то видите сходство со своей героиней актрисой Марыськиной, которая мечтает о большой роли?
– Мне близка тема веры в чудо и в волшебство театра. На первом показе для меня случилось волшебство. Мы репетировали, что после того, как зааплодирует суфлер, должны быть настоящие зрительские аплодисменты. И когда на сцене во время спектакля на меня хлынули живые аплодисменты, у меня случился катарсис, появились слёзы: настолько это получилось натурально. Мне совершенно не свойственны взрывы, как у героини в финале, поэтому было действительно нелегко вывести себя в такое состояние. Это нужно дальше развивать, как все артисты, буду продолжать работать над ролью в глубину.
– Пётр, что нам показала буря эмоций персонажа Назили?
– Это человек, который на фоне всей мертвечины, этих погасших циничных театральных людей несёт в себе веру, надежду и любовь. И это случается. Именно она – неумело, коряво – создает чудо. Марыськина должна была за пять минут сыграть всё, о чем мечтала: несчастную женщину, светскую даму, истеричку, обличительницу и какое-то вселенское существо. Перед Назилёй была задача сыграть по-настоящему, но как ребёнок, чтобы это было и забавно, и трогательно.
– Константин, эта кульминация случается в последнем эпизоде, где вы играете циничного режиссёра. О чём он для вас?
– Поставлен вопрос об искренности в театре. Для чего театр делается? Для чего мы выходим на сцену? Последний эпизод про мёртвый театр, которых пруд пруди. Поставили? Играем. Так устроен театр. Получается, что в тот момент, когда актриса взбунтовалась, театр стал наиболее живым, потому что там произошло что-то живое. И это сопряжено с катастрофой для неё.
– Константин, что было интересным для вас в работе над спектаклем?
– Это была трудная работа, эпизоды выполнены в разных приёмах. В одном я делаю ноги, в другом я делаю голову и озвучиваю. Есть приём, где работают маски, а ещё есть живой план. В процессе мы «этюдили» – придумывали, пробовали, искали, импровизировали. Бывает, режиссёр приходит, он всё знает и застраивает в определённый готовый рисунок, который есть у него в голове. А у нас был шанс самим что-то придумать.
– Пётр, это ваш обычный приём режиссуры?
– Я всегда стараюсь на начальных этапах давать актёрам свободу. Моя задача – создать атмосферу. А как двигается персонаж, что с ним происходит, ищут они сами. Здесь четыре эпизода, четыре приёма плюс вставные номера: про рецензента с газетами, о правилах поведения в театре. Было у нас и оживление предметов: отдельно работают обувь, шляпа, руки, важно было организовать всё это в одно существо. Были мимирующие куклы – в нашем случае просто перчатка на руке. Эпизод «В гримёрке»: здесь мы придумали систему полной смены грима, когда кукла разгримировывается и перегримировывается во что-то другое. В последнем эпизоде были живые портреты и живой план. Думаю, не очень правильно, если будет всё удобно и хорошо. Не будет никакого преодоления, поиска, и это трудности, которые применимы к любому спектаклю.
В рамках полуторачасового действия на сцене друг друга сменяет множество приемов кукольного театра. Фото их архтва Театра кукол Кузбасса имени А.Гайдара.
– Назиля, поможет ли «Хлам искусства» в возрождении истинного предназначения театра?
– Сегодня все очень быстро живут, и мы не успеваем отслеживать подмену понятий. Этот спектакль как вопрос «Про что ты сейчас?» Нам иногда нужно остановиться, встряхнуться и спросить: «Я не обманываю себя?» «Хлам искусства» прост в выразительных средствах: нет огромных декораций, множества кукол. Всё здесь и сейчас, как будто из коробки достали и на пальцах объяснили: «Вот оно волшебство».
– Константин, на ваш взгляд, с чем должен зритель выходить из зала?
– Мне кажется, с воскрешением веры в то, что чудо в жизни возможно. В спектакле есть же и постскриптум, когда все выходят на сцену, и толковать его можно по-разному. Самая главная проверка успешности постановки проводится на зрителе. К счастью, я обнаруживаю, что в зрительном зале есть отклик.
– Пётр, финал, по-вашему, даёт нам право надеяться на воскрешение театра?
– Я считаю, наша большая победа в том, что у актёров загорелись глаза. Честно говоря, их погасили бесконечными выездами, когда областной театр работал как Дворец культуры. Это убивает актёра. Мне кажется, сейчас все включились. Появилась честность, и я очень хочу её поддерживать. Также я настаиваю на том, чтобы появлялись новые премьеры во взрослом репертуаре. Будем его наполнять. Сегодня в нём только «Доктор Фауст», «Хлам искусства» и четыре моих моноспектакля.
– И напоследок режиссёрское напутствие зрителю, приходящему на «Хлам искусства»…
– Мне бы хотелось, чтобы люди для себя открыли, что театр кукол может быть для взрослых. Он и рождался как театр для взрослых. Люди могут прийти на спектакль, задавшись вопросом: «Насколько театр честен по отношению ко мне и насколько я честен по отношению к театру. Не играем ли мы в какую-то игру, когда страсти уже нет?» По большому счёту, зритель всегда рискует, идя в театр, потому что понятия не имеет, что храм искусств предложит ему на этот раз. А театр рискует потому, что не знает, в каком настроении и с какими воззрениями пришел человек.
– Но риск – вещь живая.
– Конечно. Хороший театр и хороший актёр всегда будут искать эти ключики к душе человека, а хороший зритель всегда будет стремиться понять замысел режиссёра и актёрскую игру.